Неточные совпадения
— Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная.
Пальцы, как у
мертвой.
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и
палец коснулся паркета. Упрямство
мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «Иди к ней!» — и обратился к Самгину...
Грозно, как огромный, уродливый
палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана Великого, основание ее плотно окружала темная масса, волнуясь, как
мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже покачивается.
Я хотел уже поставить точку — так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали
мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из
пальцев…
Он лежал
мертвый, со вздутым брюхом, в которое все считали обязанностью потыкать
пальцем; доложили майору о приключившейся воле божией, и он решил, чтоб немедленно была куплена новая лошадь.
Если он не пел, то важно надувался, потирал
пальцем мертвый, мороженый нос, а на вопросы отвечал односложно, нехотя. Когда я подсел к нему и спросил о чем-то, он, не взглянув на меня, сказал...
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла,
пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно
мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Она закрыла глаза и побледнела, и длинный нос ее стал неприятного воскового цвета, как у
мертвой, и Лаптев все еще не мог разжать ее
пальцев. Она была в обмороке. Он осторожно поднял ее и положил на постель и просидел возле нее минут десять, пока она очнулась. Руки у нее были холодные, пульс слабый, с перебоями.
Цыганок быстро вложил в рот четыре
пальца, по два от каждой руки, свирепо выкатил глаза — и
мертвый воздух судебной залы прорезал настоящий, дикий, разбойничий посвист, от которого прядают и садятся на задние ноги оглушенные лошади и бледнеет невольно человеческое лицо.
Долго глядел царь на свою
мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся
пальцем к ее лбу, уже начавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами вышел из покоя.
Первое, что остановило Аяна, как вкопанного, и потянуло к револьверу, был труп Реджа.
Мертвый лежал под бизанью и, по-видимому, начинал разлагаться, так как противный, сладкий запах шел от его лица, к которому нагнулся Аян. Шея, простреленная ружейной пулей, вспухла багровыми волдырями; левый прищуренный глаз тускло белел;
пальцы, скрюченные агонией, казались вывихнутыми. Он был без шапки, полуодетый.
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла
мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив
пальцем, и легла в свой гроб.
Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну
пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как
мертвая…
— Подите-ка, идите, поглядите, как он уцепился за мой
палец! Видите, видите, как держит! — повторял Сид, поднимая вверх
палец, за который держалась окоченелая
мертвая рука. — Ага! что! — шамшал Сид. — Каков он, каков? Он вам покажет! Он вам еще покажет!
В течение полугода никто не наведывался к новой послушнице, никто не навестил ее, на ее имя не было получено ни одного письма, ни одной посылки, как вдруг весть о роковом ящике с
мертвой рукой мужчины, на одном из
пальцев которой было драгоценное кольцо, подобно молнии, облетела монастырские кельи.
Руками он с такой силою держался за решетку, что концы
пальцев его побелели, как у
мертвого; вытянув шею вперед, всем телом перегнувшись за решетку, он весь одним огромным взглядом устремлялся к тому месту, где стояла вдова и дети.
Ночной соглядатай стоял и прислушивался очень долго, наконец, ободренный
мертвою тишиною, осторожно тронул
пальцами запертые изнутри полы створчатой рамы.
Мне не нужно было касаться ее тонких ледяных
пальцев, сложенных на груди, чтобы увидеть их живыми, такими я их знал всегда, и не нужно было поднимать
мертвых век, чтобы увидеть ее знакомый взгляд, живое сияние дорогих и вечно любимых глаз.
Между тем, ночной соглядатай стоял и прислушивался очень долго, наконец, ободренный
мертвою тишиною, осторожно тронул
пальцами запертые изнутри полы створчатой рамы.
«Весна, и любовь, и счастие!» — как будто говорил этот дуб, — «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные
мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные
пальцы, где ни выросли они — из спины, из боков; как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».